к оглавлению
назад < ^ > впередПетр Гермогенович
СМИДОВИЧ
Смидович П. Г. (партийные псевдонимы —
Матрена, Василий Иванович, Зыбин,
Червинский) (1874—1935 гг.),
участник Октябрьской революции в Москве,
советский государственный и партийный деятель.
Член КПСС с 1898 г .
Родился в дворянской семье в г. Рогачеве
Могилевской губернии (ныне Гомельская
область). Учился в Московском университете.
В 1894 г . за участие в студенческих кружках
исключен из университета и выслан в Тулу.
В 1895 г . эмигрировал.
Окончил электротехническую школу в Париже,
работал на заводах в Бельгии, вступил
в Бельгийскую рабочую партию.
В 1898 г . нелегально вернулся в Россию.
Работал на заводах Екатеринослава (ныне
Днепропетровск), Петербурга. Был членом Петербургского
комитета РСДРП. В 1900 г . арестован и выслан как иностранный
подданный за границу. Жил в Лондоне, где впервые встретился
с В. И. Лениным. В 1903 г . как агент «Искры» с транспортом
марксистской литературы возвратился в Россию. Входил в состав
Бакинского, Тульского и Северного комитетов РСДРП. В дни революции
1905—1907 гг. участвовал в Декабрьском вооруженном восстании
в Москве. В 1906—1908 гг.— член Московского и Московского
окружного комитетов РСДРП. В 1908 г .— новый арест и ссылка.
С 1911 г .— снова в Москве, где установил связь с Московским
комитетом РСДРП, участвовал в подготовке и создании большевистской
газеты «Наш путь».
После Февральской революции 1917 г .— член Московского комитета РСДРП и Президиума Исполкома Моссовета. Делегат 7-й (Апрельской)
Всероссийской конференции и VI съезда РСДРП(б). В дни
Октябрьского вооруженного восстания был членом Московского
Военно-революционного комитета, входил в редакцию газеты
«Социал-демократ». Участвовал в работе II Всероссийского съезда
Советов, был членом ВЦИК. С апреля 1918 г .— председатель
Моссовета, член коллегии и заведующий энергоотделом ВСНХ.
В дальнейшем — на ответственной государственной работе.
Похоронен на Красной площади у Кремлевской стены.
Неповторимый 1
...У Смидовича был вид респектабельного, преуспевающего инженера. Ровно в половине девятого утра к его квартире в Седьмом Рогожском переулке, где он жил с семьей, подъезжал ярко-красный автомобиль и увозил его на электростанцию у Каменного моста, где он работал несколько последних лет.
Как опытный конспиратор, он в кругу сослуживцев электростанции «Общества 1886 года» избегал разговоров о политике, стараясь оставаться для них человеком, целиком поглощенным только техническими проблемами. О том, что Смидович — член Московского областного бюро ЦК РСДРП(б), знали лишь несколько большевиков, оставшихся на станции после того, как многочисленные аресты обескровили организацию.
...Митинг был в разгаре. На верстаке стоял знакомый кабельщик Радин, один из немногих уцелевших на станции большевиков, и читал прокламацию. Каждая фраза сопровождалась гулом одобрительных голосов. Смидович подошел поближе к импровизированной трибуне, рабочие вежливо и несколько недоуменно расступились. Когда освободилось место на верстаке, Петр Гермогенович переглянулся с Радиным и неожиданно для всех взобрался наверх.
— Товарищи! — крикнул он, хотя кричать не было особой необходимости: в цехе вдруг стало необычайно тихо. Только через секунду толпа удивленно и радостно ахнула, никто не предполагал, что к ним может так обратиться этот важный начальник.— Товарищи! — повторил Смидович.— Товарищ Радин только что прочитал вам прокламацию Московского бюро ЦК Российской социал-демократической рабочей партии большевиков, к которой я имею честь принадлежать. Я призываю вас делом поддержать выступление петроградского пролетариата против царизма. Как большевик и как один из инженеров электростанции, я предлагаю вам немедленно бросить работу и выйти на улицы Москвы, чтобы показать свою силу и свою преданность революции. Воззвание Московского бюро ЦК призывает нас немедленно начать выборы в Совет рабочих депутатов — орган власти пролетариата. Нет времени медлить.
— Прошу называть фамилии кандидатов,— обратился к митингу Радин,— и пусть это будут самые достойные из вас!
— Кашутина!.. Инженера Смидовича! — раздались требовательные голоса.
...Свое выступление на пленуме Московского Совета 2 марта Петр Гермогенович начал словами, вызвавшими недоуменный шумок среди меньшевиков и эсеров и аплодисменты еще немногочисленного отряда большевиков:
— Революцию нельзя считать оконченной! До тех пор, пока требования пролетарита не будут удовлетворены, мы не должны считать завершенным дело рабочего класса... Временное правительство считает, что все сделано. В обнародованном приказе войскам Московского гарнизона оно призывает все население Москвы возвратиться на свои места и заняться мирной работой. Мы с этим не согласны. Мы призываем товарищей рабочих тесней сплотиться вокруг общего дела, стойко и твердо добиваться осуществления своих требований.
И он тут же перечислил:
— Немедленный созыв Учредительного собрания на основе всеобщего, равного, прямого и тайного голосования. Всеобщая амнистия. Свобода стачек и собраний. Немедленное издание новых законов, определяющих права человека и гражданина...
...Далеко не все шло гладко, так, как хотелось бы. В марте на одном из пленумов Совета рабочих депутатов встал вопрос о введении 8-часового рабочего дня, и Смидовичу поручили вести переговоры об этом с председателем биржевого комитета Третьяковым, представлявшим интересы всех объединенных организаций московских промышленников. Петр Гермогенович потратил на это почти неделю. Третьяков то соглашался на введение 8-часового рабочего дня, то говорил о невозможности это сделать ввиду того, что идет война и сокращение рабочих часов отразится на поставках вооружения для фронта. В конце концов Смидович настоял на своем. Третьяков пообещал представить в Московский Совет соответствующий документ, однако ж обманул и, не рискнув явиться на заседание сам, прислал в конверте постановление «Московского торгово-промышленного комплекса»: «Вопрос о 8-часовом рабочем дне не может быть рассматриваем как вопрос взаимного соглашения между предпринимателями и рабочими, так как он имеет значение общегосударственное и должен быть решен волею всего народа в правильно образованных законодательных учреждениях».
Меньшевик Никитин, еще не успевший променять почетное звание председателя Исполкома Моссовета на шашку полицмейстера, с притворным сожалением посмотрел на Смидовича.
— Выходит, что вы зря потратили целую неделю, товарищ Смидович,— сказал он.
— А вот и не зря,— ответил Смидович.— Теперь у нас есть возможность решить вопрос явочным порядком.— Он как будто поддразнивал Никитина.— Первый пункт нашего постановления мы запишем в такой редакции: «Признать необходимость введения 8-часового рабочего дня во всей стране».
...Казалось, все сначала шло хорошо, он до мелочей продумал свое выступление, радовался, что его услышит Ленин, был уверен, что своим выступлением принесет пользу, что его поймут, одобрят, и вдруг такой позор: все, о чем он говорил с трибуны, что вынашивал столько дней, оказалось ненужным, больше того — вредным. А ведь он так хотел помочь другим разобраться в обстановке, когда говорил, что, поскольку «увеличивается влияние пролетарских организаций, растет профессиональное движение, влияние и роль Совета рабочих депутатов ослабнет, власть к нему не перейдет, но могут выработаться совершенно другие органы».
Как же дружно набросились на него тогда его же товарищи по партии! Десять делегатов Москвы подали в президиум конференции письменное заявление с протестом, и у Смидовича после этого долго болело сердце. Потом, как всегда экспансивно, выступала Розалия Самойловна Землячка.
— О нет, настроение московского пролетариата совсем не такое, каким его обрисовал Смидович.— Она резко выкинула руку в его сторону: — Вопреки Смидовичу лозунг, выдвинутый товарищем Лениным о передаче власти Советам, получил' полную поддержку на партийных собраниях в Москве.
Землячка говорила еще долго, но Смидович почти не слышал ее. Да, в этом он грубо ошибся. Он не разглядел в Советах то, что увидел в них Ленин,— новую политическую форму государственной власти пролетариата, не понял поначалу, сколь важен и необходим одобренный конференцией ленинский лозунг «Вся власть Советам!».
Потом был спешный отъезд из Петрограда в Москву, где предстояло продолжать начатое дело, выполнять то, что решили на конференции большевики,— завоевывать власть в стране. Домой Петр Гермогенович ехал вместе с очень молодым и веселым человеком, тоже делегатом конференции, Григорием Александровичем Усиевичем, которого по молодости многие звали просто Гришей. У него было очень подвижное юношеское лицо с чудесными, светящимися доброй улыбкой глазами за толстыми стеклами очков.
И снова разговор возвращался к основной животрепещущей теме: что же делать дальше — в Москве, в Петрограде, в России.
— Так хочется верить, что до кровопролития дело не дойдет, что все закончится мирно,— промолвил Смидович.
— Да, очень хочется. Но кто знает, как обернутся события.
— Надо сделать все возможное, чтобы взять власть без крови, — уже более твердо повторил Петр Гермогенович.— Достаточно ее пролилось и льется на фронте.
— Боюсь, что тут ваша позиция в чем-то сближается с позицией меньшевиков,— осторожно, чтобы не обидеть Смидовича, заметил Усиевич.
— Что касается меня, то мне очень хочется верить, что меньшевики и социалисты-революционеры в этом важнейшем вопросе — вопросе о захвате власти — пойдут вместе с нами.
— Как говорится, Петр Гермогенович, вашими бы устами да мед пить. Но...— Усиевич недоверчиво улыбнулся и пожал худыми плечами,— но я, простите, не верю в это.
Усиевич, казалось, без причины рассмеялся.
— Недавно я увидел в «Барабане» довольно любопытную карикатуру как раз на тему, по которой мы ведем разговор. Нарисовано этакое чудище, названное «Каннибалом». И подпись: «Следует быть осторожным в пище: вчера я съел на обед большевика и поужинал меньшевиком. И в результате такая буря в желудке...» Уж на что вредоносный журнальчик, а смотрите, сколь остро подметил самую суть наших с ними отношений — абсолютный антагонизм.
Петр Гермогенович вздохнул.
— А я, выходит, не подметил...
Под стук колес он задумался и перебрал в памяти события того дня, когда председательствовал на Московской конференции большевиков. Все началось с выступления делегата Пресненского района Жарова. Смидовичу понравился и сам этот человек с руками и хваткой рабочего, и его страстная, убежденная речь, направленная против объединения с меньшевиками. Но когда этот симпатичный оратор перешел границы дозволенного, когда он резко бросил: «Меньшевики — это не социал-демократическая, не рабочая партия... это волки в овечьей шкуре!» — Смидович счел необходимым оборвать оратора и лишить его слова — «за оскорбление товарищей меньшевиков».
Тогда, после случая с Жаровым, он действительно считал себя правым, а теперь задумался. Пожалуй, этот молодой человек видит дальше, чем он, Смидович. И совсем нечего пытаться примирить то, что стало непримиримым...
...Первые дни апреля прошли в бурной подготовке к первомайской манифестации. Долго думали, когда ее провести — как обычно, по российскому календарю, или впервые по новому стилю, но зато вместе со всем европейским пролетариатом. Вопрос обсуждался на заседании исполкома Московского Совета.
— Конечно, 18 апреля,— сказал Петр Гермогенович.— Да так, чтобы этот день действительно стал «красным днем». Чтобы везде красный цвет, везде движение... Напомню, что писали во вчерашнем номере «Известий».— Смидович вынул из кармана газету.— «Если будем праздновать Первое мая по нашему календарю, не поймут наши европейские братья, почему в этот день не развевается у нас красных знамен, почему не раздаются звуки пролетарских песен... Не поймут наши европейские братья и тишины 18 апреля и скажут: значит, российский рабочий и после второй революции не может широко развернуть своего Красного знамени. Но когда мощные шаги пролетарских батальонов России отзовутся эхом на Западе, когда наши братья увидят колыхание тысячи тысяч красных знамен,— не забьется ли заодно с нами пролетарское сердце в Англии и Германии, во Франции и в Австро-Венгрии?»
Да, это были и его мысли, его мечты о том, чтобы вслед за революционной Россией пошли другие страны.
Первомайскую демонстрацию впервые проводили легально.
Седой как лунь, несмотря на свои 43 года, с высоко поднятой головой, Смидович шел в первой шеренге праздничной колонны рядом с Глебом Максимилиановичем Кржижановским и Радиным, который нес знамя электростанции,
— Песню нашего товарища Глеба! А ну-ка! — крикнул, оборачиваясь к колонне, Смидович и сам затянул несильным, но приятным тенором:
Вихри враждебные веют над нами,
Темные силы нас злобно гнетут...Глеб Максимилианович смутился.
— Ну какой из меня песенник,— пробормотал он, но его слов никто не расслышал. Над колонной неслась сочиненная Кржижановским «Варшавянка».
Погода не баловала в тот день. Хмурилось небо, лишь на минуту выглядывало солнце, и снова начинал сеять холодный, косой дождь. Сыпалась крупа, такая крупная, что напоминала град. Было зябко. Но от колонн, объединивших полмиллиона рабочих, служащих, солдат, от полутора тысяч знамен и множества плакатов веяло теплом. Гремела медь духовых оркестров, не смолкали песни...
Никогда еще Москва не видела такого красочного, ликующего народного шествия.
В этот праздничный день решили не устраивать никаких совещаний, и после окончания торжественного шествия Смидович смог наконец явиться домой не среди ночи, как обычно, а пораньше. Дети уже спали, а Софья Николаевна хлопотала по хозяйству.
— Хватит заниматься пустяками,— сказал Петр Гермогенович нарочито строгим тоном.— Где твое новое пальто?
— Разве мы к кому-то приглашены? — Софья Николаевна удивилась.
— Нет. Но сегодня праздник, и сидеть в такой вечер дома— это же невозможно!.. Пойдем на Страстную.
— На Страстную? Почему именно на Страстную? — Софья Николаевна вопросительно посмотрела на мужа.— Уж не придумал ли ты там что-нибудь?
Они медленно шли по украшенным флагами улицам, несмотря на поздний час все еще заполненным народом. В толпе прохаживались молодые люди с кружками для пожертвования. Вопрос об этом решался в Московском Совете, и Петр Гермогенович с энтузиазмом поддержал предложение собрать в праздничные дни некую толику денег в фонд революции. На заводе изготовили несколько тысяч кружек-копилок и вручили добровольцам. Два дня на дно этих кружек падали рабочие трудовые медяки и стремительно обесценивавшиеся царские рубли. В награду выдавался «красный цветок» — бантик, который тут же прикрепляли к груди того, кто жертвовал деньги.
Петр Гермогенович тоже ходил с кружкой. Бедняки, рабочий люд жертвовали охотно, кто сколько мог, богачи...
Несмотря на поздний час, на Страстной площади царило веселое оживление. После 28 февраля здесь каждый день устраивались митинги, порой столь многолюдные и бурные, что из управы пришло распоряжение отвинтить от тумб чугунные цепи, опоясывавшие площадку перед памятником Пушкину: толпа напирала на них с такой силой, что возникла угроза, что чугун не выдержит нагрузки. Но в этот вечер на площади собралась совсем необычная толпа. Вместо привычных речей время от времени слышался голос:
— Кто больше? — Удар молотка по металлу — и тот же голос с украинским акцентом: — Продано!
— Что за аукцион, Петр? — спросила заинтересованная Софья Николаевна.
— Продают «Известия».
— Ничего не понимаю.— Она еще больше удивилась.
— А между тем все очень просто. Как тебе известно, сегодня ни одна буржуазная газета не вышла и в продажу поступили только наши «Известия». Почти весь тираж разошелся очень быстро, и тогда возникла мысль придержать несколько сот номеров и вечером продать их с молотка.
— Это им в отместку за то, что жгли наши газеты,— сказала Софья Николаевна, вспомнив огромные костры, которые зимой черносотенцы устроили, сжигая большевистские газеты.— И за сколько же продавали «Известия»?
— Сейчас спросим.
«Продавал» газеты член большевистской фракции Моссовета. Завидя Смидовича, он улыбнулся и похлопал рукой по лежавшей на скамейке сумке.
— Вот, Гермогенович, наторговал целую кайстру грошей.
— Сколько же? — спросил Петр Гермогенович.
Еще не считал, но богато. Один номер аж за тысячу рублей пошел. Другие — по сотне...
— Аи да молодцы! — воскликнула Софья Николаевна.— А теперь признавайся,— она посмотрела на мужа,— твоя затея?
Петр Гермогенович виновато развел руками.
— Увы, не моя... Я лишь поддержал предложение товарищей, как пополнить партийную кассу.
...Жизнь с каждым днем дорожала. Картофель, овощи, сахар распределялись через домовые комитеты. Правда, иногда можно было кое-что достать через Моссовет, но Петр Гермогенович категорически отказался от каких бы то ни было поблажек и сказал, что не станет отделяться от рабочей массы, которая голодает.
Хлеб он получал в ближайшем от Моссовета магазине, ходил за ним сам и приносил домой весь свой дневной паек — сначала фунт, а потом полфунта.
Не стало хватать самых «ходовых» товаров. Смидович носил старенький, изрядно потертый пиджак, и Софья Николаевна однажды сказала, что это неудобно и надо где-то достать новый. Петр Гермогенович, никогда не придававший большого внимания одежде, посмотрел в зеркало и убедился, что Соня, как всегда, права. На следующий день после этого разговора он зашел в магазин на Петровке, выбрал какой-то плохонький — других не было — костюм и достал паспорт. На нем приказчик поставил штемпель, чтобы его владелец не смог до конца 1917 года купить еще один костюм.
В этой обнове, сидевшей мешковато на его не очень складной фигуре, он и пошел рано утром на работу. Ярко-красного автомобиля, который когда-то, очень давно, с шиком отвозил его на электростанцию, уже не было. Впрочем, Смидович нисколько не жалел, предпочитая ходить пешком.
День, как обычно, предстоял трудный, жаркий, заполненный делами до поздней ночи. Объединенное заседание исполкомов Совета рабочих и Совета солдатских депутатов. Митинг у солдат запасного полка. Надо было не забыть зайти в Центральный штаб Красной гвардии: Алексей Степанович Ведерников просил зачем-то принести план Москвы.
На крупных тумбах мальчишки с ведерками и кистями на длинных ручках расклеивали афиши представлений. Шли какие-то вульгарные пьесы вроде «Тайны дома Романовых», в варьете «Летучая мышь» объявлена «увлекательная программа с раздеваниями...». Выступление поэта Константина Бальмонта и тут же на афише перечень новых стихов, которые он прочтет: на первом месте — «Этим летом я Россию разлюбил».
Петр Гермогенович шел бульварами, и тень от лип, тихий шелест их листвы, вымытой ночным дождем, помогали думать. А думать было о чем. Недавно вышли из правительства кадеты, зло высмеянные незнакомым до этого Смидовичу поэтом Маяковским. Петр Гермогенович улыбнулся, вспомнив понравившиеся строчки про красную кадетскую шапочку: «Кроме этой шапочки, доставшейся кадету, ни черта в нем красного не было и нету».
Петр Гермогенович решил сначала зайти в Центральный штаб Красной гвардии, организованный еще в апреле. Штаб помещался в гостинице «Дрезден» и занимал две небольшие комнаты.
Смидович вошел в ту, откуда доносились голоса Ведерникова и Штернберга. Известный астроном профессор Павел Карлович Штернберг, высокий, с большой седеющей бородой, рассматривал потрепанный, порванный на сгибах план Москвы, исчерченный какими-то непонятными значками. Со Штернбергом Петр Гермогенович познакомился еще в 1906 году — встречался с ним в обсерватории.
— Здравствуйте, Петр Гермогенович! — приветствовал его Ведерников.— Принесли?
— Принес... Приветствую вас, товарищи! — Смидович пожал руки обоим.— Но, собственно, зачем вам мой план, если у вас, я вижу, есть куда более подробный?
— Пригодится... А ежели найдется еще, прошу покорно пожертвовать штабу.
Комната, где стоял его рабочий стол, выглядела удивительно пестро из-за того, что ее стены были почти сплошь обклеены плакатами, воззваниями, картами, некоторые даже со штампами Главного топографического управления. Тут же висела вырезанная из журнала карикатура на Николая II с подписью: «Важнейшие этапы царствования этого гениального монарха: Ходынка, Порт-Артур, Цусима, 9 января и прочее. По собственному признанию, «любит цветочки», хотя вместо цветочков любил срывать головы своих «верноподданных». Молчалив не без основания. Теперь ведет замкнутый образ жизни».
Он глянул на потертый план Москвы, лежащий на столе у Ведерникова.
— Документ почти исторический.— Павел Карлович улыбнулся, перехватив взгляд Смидовича.— Карта, разработанная для вооруженного восстания почти десять лет назад. Все годы пролежала в тайнике, в обсерватории. Думаю, что опять сослужит службу.
Петр Гермогенович вопросительно посмотрел на Штернберга.
— Когда начнутся уличные бои, этому плану, Петр Гермогенович, цены не будет. Как видите, тут все стратегические пункты помечены, где телефонные линии, трамвайные пути, где казармы, где окопы рыть...
— Вот оно что! — Петр Гермогенович не стал больше задавать вопросов, полагая, что, может быть, ему не все положено знать, но Ведерников сам посвятил его в план вооруженного восстания, уже вынашиваемый штабом.
— Да, да, Петр Гермогенович, все это по поводу возможной гражданской войны. Чтобы не застала нас врасплох,— сказал Ведерников.
— Русско-русская война,— тихо промолвил Смидович,— это же чудовищно!
— Конечно, чудовищно! Но ежели она все-таки разразится, надо ее встретить во всеоружии. Ведь против нас будут не сопляки, а опытные офицеры, кадеты, казаки пойдут. И план Москвы понадобится каждому командиру Красной гвардии.
— В таком случае надо будет один план оставить для себя...
...Виктор Павлович Ногин был в Петрограде, и Смидович оставался за председателя Президиума Совета. На сегодняшнее утро было назначено совещание представителей всех фракций. Большевики пришли рано и собрались в своей комнате под чердаком. Все находились под впечатлением назревающих событий. Все понимали, что ждать больше нечего, восстание неизбежно и пора брать власть в свои руки.
Однако собраться вовремя не удалось. В 11 часов 45 минут дежуривший по Моссовету Ведерников принял телефонограмму, переданную из Петрограда Ногиным.
Свершилось то, чего с таким нетерпением ждали!
...Экстренный пленум обоих Советов был назначен в Большой аудитории Политехнического музея. Петр Гермогенович. усталый, возбужденный, шагал по комнате, где собиралась большевистская фракция, и на ходу бормотал свою вступительную речь. От усталости щемило и билось с перебоями сердце, и он на всякий случай принял порошок камфары.
Несколько минут посидел, закрыв глаза. Сердце действительно скоро успокоилось, и он пошел в зал. Казалось, все было, как всегда. Смидовичу не раз приходилось за это время вести разные собрания, пленумы, заседания — не было им числа,— но сейчас он волновался, как никогда раньше, даже боялся, что вдруг ни с того ни с сего возьмет да и забудет, о чем надо говорить.
Но все обошлось благополучно. По гулкой лестнице он поднялся наверх, к трибуне, и внимательно оглядел зал, стараясь по виду определить, сколько здесь друзей и сколько недругов. Друзей, по его мнению, было значительно больше. Преобладали черные рабочие куртки и солдатские гимнастерки — на поднимающихся амфитеатром скамьях, на балконах, даже на ступеньках лестницы, в проходах...
В наступившей сразу тишине отчетливо прозвучал его негромкий голос.
— Товарищи, в ходе великих революционных событий, которые мы переживали за эти восемь месяцев, мы подошли к наиболее революционному и, может быть, трагическому моменту... Наш Совет неоднократно уже формулировал своим большинством, что власть... должна быть осуществлена в виде перехода в руки Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. Процесс этого перехода власти совершается... Мы сейчас в процессе создания этой новой, революционной власти... Не было еще такого революционного по содержанию момента в ходе нашей революции, как настоящий... Пусть каждый из вас задумается над этим. Пусть каждый из нас осознает, что в настоящий момент ответственность каждого из вас перед русским народом, перед русской историей возрастает в громадной степени, и пусть в сознании этой ответственности приступим мы к этой работе, к работе, необходимой для России...
Надо было не только видеть Петра Гермогеновича в эти минуты, его возбужденное лицо, его голубые добрые глаза за стеклами очков, надо было еще слышать его голос, задушевный и торжественный одновременно.
— Сегодня,— продолжал он,— мы будем говорить об образовании нового центра власти в Москве, революционного центра власти... В конце заседания мы должны будем прийти к тому, чтобы принять е-ди-но-гласно,— для большей выразительности он по складам произнес это слово,— план организации этой власти... Мы должны все силы направить на то, чтобы всем вместе участвовать в строительстве того органа, который будет гарантировать порядок и спокойствие в Москве, течение всей жизни здесь...
После перерыва председательствовал Ефим Никитович Игнатов.
— Товарищи, предлагаю огласить резолюцию, предложенную фракцией большевиков,— услышал Смидович голос Игнатова.
— Одну минуту,— с места поднялся Усиевич.— Надо подсчитать число присутствующих. Кое-кто ушел, а нам важно знать, сколько человек присутствует на собрании в момент решения исторического вопроса.
— Фракция социалистов-революционеров заявляет, что ей совершенно неинтересно, сколько здесь присутствует человек. Она заявляет далее, что не примет участия в голосовании резолюции, которая сейчас будет предложена.
— Фракция меньшевиков примет участие в голосовании, но будет голосовать против.
— Оглашаю резолюцию, предложенную фракцией большевиков.— Игнатов взял со стола лист бумаги.— «Московские Советы рабочих и солдатских депутатов выбирают на сегодняшнем пленарном заседании революционный комитет из семи лиц... Избранный революционный комитет начинает действовать немедленно, ставя себе задачей оказывать всемерную поддержку революционному комитету Петро градского Совета рабочих и солдатских депутатов...» Тех, кто согласен с оглашенной резолюцией, прошу голосовать.
Петр Гермогенович окинул взглядом зал и увидел лес взметнувшихся кверху рук. Кто-то громко считал голоса: 394 — за, 106 — против, 23 человека воздержались.
В состав революционного комитета вошли намеченные МК Ломов, Муралов, Смирнов, Усиевич. Эсеры в ревком войти отказались и демонстративно покинули зал. Меньшевики предложили Николаева и Тейтельбаума.
...Неподалеку от Каменного моста Петр Гермогенович увидел запыхавшегося Радина и остановил автомобиль.
— Михаил Степанович, ты куда? — окликнул Смидович.
— На станцию. Организовывать охрану.
— Садись, подвезу... Про Военно-революционный комитет знаешь?
— Знаю... Только что был в Замоскворецком комитете. Все рассказали.
— Сколько большевиков сейчас в смене?
— Человек пять, наверно...
— Собери их.
Эти пять пришли в конторку ремонтного цеха.
— Буду краток,— сказал Петр Гермогенович.— Вчера образован Военно-революционный комитет. С часу на час могут начаться стычки с белой гвардией и юнкерами. От вас требуется собрать всех большевиков электростанции и раздобыть оружие. Никого постороннего на станцию не пропускать. Выставить посты у щита, у баков с горючим, у проходной. У щита должен стоять абсолютно надежный человек: возможно, придется отключить некоторые районы... Все понятно?
Петр Гермогенович вернулся в Моссовет почти одновременно с Ярославским, которого прошлой ночью назначили комиссаром Кремля. Он был без шапки, его густые волосы намокли, с пышных усов стекали капли дождя.
— В Кремль прошли нормально,— сказал он, устало опускаясь на стул,— я и Берзин. Разбудили начальника артиллерийского склада генерала Кайгородова, распорядились отпустить тысячу семьсот винтовок по наряду ВРК. Началась волокита, но винтовки двинцы все-таки получили и погрузили на автомобили... Стали выезжать, а ворота заперты на замок. За воротами — казаки и юнкера. Нескольких юнкеров двинцы сразу уложили, но и те не остались в долгу. Завязалась перестрелка. В общем, юнкера у кремлевских стен и оружия у нас нет...
— Как положение в Кремле? — спросил Усиевич.
— Там пятьдесят шестой полк.
— Стоит попробовать договориться с Рябцевым, пусть он уведет юнкеров,— сказал Ногин.
Наступило долгое и тягостное молчание.
— Ну что ж, попытаемся,— не очень уверенно согласился Усиевич.
— Может быть, все же удастся избежать крови,— добавил Смидович.
— «Наивозможно меньшее пролитие крови»,— уточнил Усиевич. Он записал эту фразу, чтобы вечером на расширенном заседании ВРК внести ее в план по организации революционных сил.
Смидович много думал об этом. Ему казалось, что у партии еще нет достаточных сил, чтобы самостоятельно, без сотрудничества с меньшевиками и эсерами, решить вопрос о захвате власти. Он не был военным, но видел, что у Красной гвардии почти нет оружия. Наконец, его просто пугала гражданская война, та огромная ответственность, которая неизбежно падет на большевиков, коль будет развязана открытая вооруженная схватка. Об этом говорил и Ногин. Возвратившись из Петрограда, он рассказал о последних событиях в столице, подчеркивая, что власть там взята мирным путем, что такой путь возможен и в Москве. Петр Гермогенович, Муралов, Смирнов соглашались, вызывая в ответ решительные возражения других членов ВРК. Усиевич напомнил слова Владимира Ильича: «Раз восстание начато, надо действовать с величайшей решительностью и непременно, безусловно переходить в наступление». С каждым днем, с каждым часом надежд на захват власти мирным путем становилось все меньше, и Смидович болезненно переживал это.
...Положение оставалось очень тревожным. Пал Кремль. В 8 часов утра через Троицкие ворота, открытые Берзиным, который поверил слову Рябцева, в Кремль вошли юнкера. Они выгнали из казарм безоружных солдат и зверски расстреляли их из пулеметов.
Среди ночи из штаба принесли написанное на клочке бумаги свежее донесение разведки: «Хамовнический Совет осаждают юнкера: атаки отбиты», и у Смидовича снова екнуло и тревожно забилось сердце.
Вошел часовой и сказал, что какой-то человек с электростанции срочно хочет его видеть.
«Неужели Радин?» — подумал Петр Гермогенович.
— Пусть войдет,— сказал он часовому.
Но пришел старый, болезненный монтер из кабельного отдела — Брамер. Петр Гермогенович хорошо знал его.
— Я к вам, господин Смидович... Вы сейчас такой большой начальник! — сказал Брамер.— Я с одним маленьким предложением. Такая стрельба всюду, что я едва добрался до вас. Так вот я бы хотел помочь немного. Я берусь выключить свет в тех кварталах, где засели юнкера.
— Дорогой мой! — Смидович встал и порывисто пожал Брамеру руку.— Да это же просто чудесно! Если удастся ваша затея, вы окажете революции большую услугу.
— Прежде всего я имею оказать услугу вам, потому что вы ко мне хорошо относились... Дайте мне в помощники двух солдат, потому что мне не из чего стрелять, да я и не умею.
Через час кварталы, откуда наступали белые, погрузились в кромешную тьму...
Следующий день выдался солнечным и не по-весеннему теплым. Было воскресенье, и одновременно с треском пулеметов и ружейной стрельбой раздавался колокольный звон «сорока сороков» московских церквей.
Смидович решил попробовать добраться или до Хамовников, или до квартиры, все равно, куда удастся.
— Да, да, конечно, Петр Гермогенович,— сказал Усиевич.— Только будьте осторожны.
На улице пахло гарью, порохом, бензином. Со стороны Охотного ряда доносилась сухая пулеметная дробь. Небо заволакивал дым недалекого пожара.
Смидович постоял у дверей Моссовета, надеясь, что, может быть, ему повезет и он поймает автомобиль, который его доставит до цели. Автомобиль он увидел очень скоро, открытый, с поднятым верхом. Более того, автомобиль резко затормозил возле генерал-губернаторского дома. Смидович узнал Павла Карловича Штернберга. Его длинные густые волосы были всклокочены, взбиты встречным ветром. На рукаве кожаной куртки бросалась в глаза повязка командующего Красной гвардией Замоскворецкого района.
— Петр Гермогенович, вы куда? — крикнул Штернберг. Смидовичу почему-то показалось неудобным сказать правду, и он неопределенно махнул рукой.
— Тогда садитесь, подвезу! — В голосе убеленного сединой профессора слышались мальчишеские нотки.
Они поехали, не обращая внимания на свистевшие рядом пули.
Пулеметчик заметил автомобиль и дал по нему очередь. Смидович почувствовал резкий толчок в плечо. Тонкая струйка крови потекла по телу.
— Петр Гермогенович, вы ранены? — испуганно спросил Штернберг.
— Кажется, да... но вы не беспокойтесь, я совсем не чувствую боли.— Смидович виновато улыбнулся.
Он с трудом добрался до комнаты ВРК. Все были в сборе.
Усиевич читал какой-то документ. Он отвел глаза от бумаги и заметил Смидовича.— Петр Гермогенович, что с вами?— его близорукие глаза округлились.— Идите в лазарет. Надо же срочно сделать перевязку... Здесь только что был доктор...
— Ничего... Пустяки... Случилось что-то важное? — спросил он.
— Викжель прислал ультиматум и требует немедленного перемирия.
— Что же это — уловка Руднева или первый шаг к миру?
— Ультиматум направлен в два адреса — нам и им.
— А кому это выгодно?
— Им! — ответил Ведерников.— Им, потому что сейчас инициатива в наших руках, а контре нужна передышка.
— Смотря по тому, на каких условиях будет заключено перемирие,— сказал Смидович.— В передышке мы тоже нуждаемся.
— Да идите же в лазарет,— повторил Усиевич.
— Хорошо, Григорий Александрович, сейчас пойду... Если будете голосовать без меня, то я за перемирие.
Заботливый Усиевич на вечернем заседании ВРК несколько раз спрашивал Смидовича, не будет ли ему трудно, если его введут в комиссию по перемирию. Петр Гермогенович отвечал, что он совершенно здоров, раненая рука хорошо перевязана и он готов выполнить поручение ревкома.
В соседней комнате стучала машинистка. Она размножала приказ ВРК:
«...Согласившись на ведение переговоров, Военно-революционный комитет объявляет перемирие до 12 часов ночи 30 октября с. г., в течение этого времени будут вестись переговоры...»
На переговоры приехали Смидович и секретарь ВРК Кушнер 2. В портфеле у Петра Гермогеновича лежал напечатанный на машинке и испещренный поправками проект соглашения. Он начинался словами: «Вся власть в Москве находится в руках Совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, белая гвардия распускается...»
Представители «Комитета общественной безопасности» уже ждали их на Николаевском вокзале в бывшем царском павильоне с позолоченными гербами, дорогой мебелью и кар тинами в тяжелых резных рамах. На видном месте красовался портрет Николая II .
За столом сидело человек 20 и среди них — представители Викжеля, «нейтралы», питающие надежды на примирение двух враждующих сторон.
— По-моему, все в сборе, можно начинать,— сказал Руднев, сидевший на председательском месте.
«Комитет общественной безопасности» тоже подготовил свой проект соглашения, и Руднев со Смидовичем обменялись документами.
— Однако они слишком далеко зашли! — воскликнул Руднев, прочитав проект соглашения, выработанный Военно-революционным комитетом.— Большевики требуют от нас ни больше ни меньше как самораспуститься.
— Это наглость!.. Какое безобразие! — раздались голоса.
Конечно, можно было доказывать свою правоту, возражать, выступить с гневной, обличительной речью. «Но зачем?» — подумал Смидович. Он зримо представил себе, как, воспользовавшись передышкой, закрепляются на занятых позициях революционные войска, подтягивается артиллерия, на исходных рубежах накапливаются силы, которые, как только окончится срок перемирия, мощно и слитно ударят по врагу.
И словно в подтверждение его мыслей громко, так, что задребезжали стекла в царском павильоне, бухнуло орудие.
— Одна из сторон нарушает перемирие.— Руднев поморщился.— Уверен, что ваша.— Он в упор посмотрел на Смидовича.
— Может быть,— согласился Петр Гермогенович.— После того как юнкера привязали к автомобилю двинца и таскали его по мостовой, после расстрела безоружных солдат в Кремле народ трудно удержать от справедливого возмездия.
— Помилуйте, какое это имеет отношение к соглашению о перемирии? — с деланным удивлением спросил Руднев.
— Самое непосредственное,— отрезал Петр Гермогенович.
Смидович и Кушнер вернулись в Совет. Их ждали, заранее зная, какой будет исход переговоров.
— Полюбуйтесь! — сказал Петр Гермогенович, доставая из портфеля густо исписанный лист бумаги.
Усиевич тут же прочел его и озорно посмотрел на окружающих его товарищей.
— Постойте, постойте...— сказал он.— Неужели они воображают, что революционные войска поступят в распоряжение полковника Рябцева? — Он вдруг засмеялся заразительно и по-юношески звонко.— Вот это да! Да что они, рехнулись?
И тут захохотали все — весело, громко, искренне.
— Ответ будет? — спросил Смидович.
— Будет, Петр Гермогенович.— Муралов посмотрел на часы.— Скоро заговорит наша артиллерия.
— Да она как будто и не прекращала разговаривать? — Смидович рассказал о взрывах, которые доносились до царского павильона.
— Это в Рогожско-Симоновском районе не удержались и поковыряли тяжелыми снарядами кадетские корпуса.
— Первыми начали юнкера...
Одно заседание ВРК сменялось другим. Решались самые насущные вопросы. О хлебном пайке. О гуманном отношении к пленным. О возобновлении работы Центрального телеграфа. Смидович допрашивал юнкеров, сдавшихся во время боя за телефонную станцию. Они вели себя смирно, а некоторые от страха плакали. Смидовичу почему-то было жалко этих юнцов.
Свою жизнь в эти дни он мерил, как и все, какой-то особой, очень дробной мерой, ибо каждый час, а порой и каждая минута приобретали такое значение, какое в другую пору не имели месяцы и годы.
Вопрос о том, стрелять ли по Кремлю, в котором все еще хозяйничали юнкера, обсуждался ночью 31 октября. На этот раз единодушия не было. Резко возражал Ногин, не соглашался присутствующий на заседании объединенец Станислав Вольский.
Наконец зазвонили телефоны. Все поняли — отряд под руководством Григория Александровича Усиевича освободил от юнкеров телефонную станцию.
А вскоре в штабе появился нарочный «Комитета общественной безопасности». Вид у него был какой-то бесшабашный, совсем не соответствующий тревожному времени.
— Вроде бы сдаемся,— сказал он без особой грусти в голосе.
— Слава богу...— облегченно сказал Смидович.
...В зале губернской управы были заметны следы поспешной эвакуации: через выбитое оконное стекло врывался ветер, шурша разбросанными по полу бумагами.
Смидович и Смирнов сели за большой стол, покрытый зеленым сукном. Напротив них опустился в кресло Руднев, рядом — подпоручик Якулов, несмотря на свой невысокий чин, представлявший «соединенные войска, оставшиеся верными Временному правительству». По бокам стола поспешно уселись несколько членов «Комитета общественной безопасности», представители различных партий и организаций, претендующих на роль миротворцев,— объединенных интернационалистов и просто объединенцев, эсеров, меньшевиков, Викжеля, Бунда, еврейской социал-демократической партии «Поалей-Цион», польской левицы...
Руднев почти не говорил, от его высокомерия не осталось и следа. Всеми переговорами он предоставил заниматься Якулову.
Петр Гермогенович коротко изложил выработанные ВРК условия капитуляции: «Комитет общественной безопасности» прекращает свое существование, белая гвардия расформировывается...
Заседание подходило к концу, когда в зал вошел красногвардеец и передал Смидовичу записку на бланке ВРК. Она была от Алексея Ломова.
«Отвечайте немедленно, почему затягиваются переговоры. Ответ необходим сейчас же для начатия активных действий. Уже 4 часа»,— прочитал Петр Гермогенович. Он достал карандаш и написал на обратной стороне бланка: «Заканчивается. Согласие достигается по всем пунктам. Необходимо не начинать военных действий. Будем через полчаса».
Обсуждение быстро закончили, составили договор, и представители партий и организаций подписали его.
Петр Гермогенович посмотрел на часы. Было 5 часов вечера 2 ноября 1917 года...
...В Москве наступила тишина. Последними прогремели восемь пушечных выстрелов, уже после заключения мира.
Аросев немедленно позвонил из ВРК артиллеристам: «В чем дело?» Ответили коротко и ясно: «Осталось восемь снарядов, не пропадать же им!»
Военно-революционный комитет продолжал работать с прежней энергией, и Петр Гермогенович опять все дни и ночи пропадал в Совете. Слишком много накопилось вопросов: о хлебе для рабочих и гарнизона, о снятии проволочных заграждений, о банках, об организации похорон тех, кто пал за революцию в октябрьских боях.
Похороны назначили на 9 ноября.
Смидович заранее отнес машинистке адреса, по которым надо было послать телеграммы в Петроград, Иваново-Вознесенск, его родную Тулу: Московский Совет приглашал представителей трудящихся принять участие в траурной процессии. Сегодня они съезжались в Москву и приходили в Моссовет регистрироваться и получать направление в гостиницу и столовую.
— Простите... Я — американский журналист Джон Рид.— Худощавый, вежливо улыбающийся человек в клетчатом костюме и короткой куртке снял шляпу и протянул свое удостоверение.
— Очень приятно,— ответил Смидович по-английски.— Я слышал о вас, товарищ Рид. Нам очень важно, чтобы в Северо-Американских Соединенных Штатах узнали правду о России.
— Мне об этом говорят многие в вашей стране... И вот я у вас, чтобы присутствовать на похоронах героев. Вы не будете иметь что-либо против, если я сейчас же пройду на Красную площадь?
— Нет, конечно... Но если вы немного подождете, я пойду с вами, товарищ Рид.
Уже наступила ранняя ноябрьская ночь. Отблески костров и красных огней с кремлевских стен скупо освещали площадь, высокие груды земли возле огромных ям. Оттуда доносился стук ломов, которыми долбили твердую как камень землю, приглушенные голоса солдат и рабочих.
— Завтра мы опустим сюда двести тридцать восемь гробов...— сказал Петр Гермогенович.
Еще не рассвело, а к Моссовету уже стал стекаться народ, чтобы взять красные знамена и идти на площадь. Джон Рид пришел с несколькими иностранными корреспондентами и, заметив Смидовича, поздоровался как со старым знакомым. Ему нравилось, что он мог говорить с ним на родном языке.
— Разрешите, мы тоже понесем знамена,— попросил Рид.— Интернациональная колонна под общим Красным знаменем. Это же примечательно и великолепно! Правда, товарищ Смидович?
Петр Гермогенович нес знамя Московского Совета... Вспомнился девятьсот пятый год, манифестации, тепло деревянного древка, которое судорожно сжимали ладони, напряженное ожидание пули или удара казачьей шашки...
Колонна медленно и торжественно шла вниз по Тверской, мимо заколоченных витрин и запертой на замок Иверской часовни. В этот день не работали магазины, не ходили трамваи. Вся трудовая Москва двинулась на похороны.
1 Из книги: Метельский Георгий. Неповторимый. М., 1976.
2 Кушнер (Кнышев) П. И. (1889—1968) — активный участник Октябрьской революции в Москве. Член КПСС с 1905 года. В Октябре 1917 года входил в Московский ВРК.
